1.Имя и фамилия
Эцио Аудиторе да Фиренце

2.Годы жизни
24 июня 1459 – 30 августа 1524 гг.

3.Специализация и деятельность
1476-1503 гг. – итальянский ассасин.
1503-1513 гг. – Наставник итальянских ассасинов.

4.Внешность
Видите, на стене висит плакат, извещающий о розыске? Посмотрите на него внимательно. Казалось бы, там должен быть портрет – конкретный, отталкивающий, выдающий звериную натуру и неимоверную жестокость. Здесь все немного иначе. По этому портрету почти невозможно узнать преступника. Но и положенной антипатии он точно не вызывает. Даже на рисунке в преступнике ощущается горделивость, благородство. Едва уловимая усмешка передает не жестокость, а весьма саркастичное восприятие мира. Четко очерченный овал лица и твердость в линии подбородка – решительность и жесткость. Глаз на рисунке не видно… Примечательная отличительная черта.
О многом ли можно сказать, просто взглянув в глаза человека? Безусловно, о многом. Можно узнать о нелегкой судьбе, прочитать легкомыслие, увидеть неистовую жажду власти, наивность, цинизм, иронию, амбициозность... Ярость, ненависть или пустоту. Боль, отчаяние, иногда даже опустошенность. Что из этого есть в темных глазах Эцио? Пожалуй почти весь спектр доступных эмоций. Только вот под капюшоном глаз никогда не видно.
На плакате, конечно, блеклая версия оригинала. Он не передает невероятной скорости реакции и пластичности. Горделиво расправленных плеч и тихой мягкой походки. Агрессивного оскала и ироничного прищура.  Нет, плакат ни за что не передаст полноценного образа. Но все это есть в фигуре, направляющейся к стене. В этом силуэте есть все то, что не может отобразить плакат – аура внутренней силы, постоянную бдительность, уверенность в себе, осторожность. Под капюшоном можно заметить блеск карих глаз и пару прядей темных волос. Если прислушаться – можно услышать тихий шелест металла оружия. С бумажным треком фигура срывает плакат и бросает его на землю, тут же направившись прочь и наступив на собственный портрет. Следом по смятой бумаге прошлись ноги толпы, окончательно втаптывая ее в грязь. Бумага рвется по краям, пропитывается влагой из близкой лужи, распадается. Затем улица окончательно затихает. В Венеции наступает вечер.

5.Характер
Если Альтаира ибн Ла-Ахада можно сравнить с рекой, то Эцио, несомненно, подобен вулкану. Это подлинное и яростное кипение эмоций, будь то ярость, страсть, любовь, ненависть или восторг, в любой своей ипостаси всегда грозили всем разумным существам в зоне досягаемости. Безусловно, с возрастом он научился сдерживать свои порывы и эмоции, но над кратером всегда вьется дымок, грозящий извержением, а периодически в тяжелых облаках можно увидеть багровые отблески лавы. О, к тому же этот вулкан не лишен чувства юмора. Он может устроить внезапное землетрясение, переполошив население, а может организовать небольшое извержение, демонстрируя собственное превосходство и горделивость. И со временем его каменные склоны становились выше и толще, надежнее скрывая внутреннее пламя.
Довольно яркая аналогия, верно? Эцио в молодости также кипел и бурлил от переизбытка юношеской энергии. Ему было нужно всё и сразу – девушки, развлечения, жестокая месть за оскорбленное достоинство и веселые гонки по флорентийским крышам, просто потому что это в его силах. Но, конечно, жизненные реалии изменили Эцио. На смену безудержности пришла серьезность, веселости – цинизм, легкость сменилась сосредоточенностью. И прибавилась жестокость… Но и она переродилась в дальнейшем. Эцио никогда не был глуп. Он смог проанализировать свои поступки, а поток новых знаний о мире и Братстве, полученный из Кодекса и Яблока Эдема вовсе перетряхнули его мировоззрение. История, которых тысячи… Мудрость стала превалировать. Несмотря на умение Эцио абстрагироваться от определенных проблем и ситуаций, контролировать каждое свое слово и действие, с возрастом даже в его жестах появилась задумчивость и осторожность. Знания не могут не изменять, это закономерность.

6.Биография
Может ли быть свобода так велика, чтобы накладывать определенные рамки? Чем больше вариаций путей перед тобой, тем более невольно ты будешь ограничивать сам себя. Изначально, безусловно, во главе угла будет стоять юношеский максимализм. Свобода будет пьянить, заставлять делать ошибки, уверовать в собственную безнаказанность. Но так будет не всегда. Жизнь всегда найдет способ щелкнуть по носу. Все меняется, люди тоже. Не всегда по своей воле.
Что делает человека человеком? Творчество, любовь, смех? Да. Умение заниматься сексом и убивать ради удовольствия? Тоже да. Но, пожалуй, в первую очередь это возможность выбирать. Именно из выбора проистекает всё остальное – и творчество, и любовь, и убийства. Даже собственная смерть может стать выбором. И чужая смерть в том числе. Вот и очень важный момент. Убивать в ярости и без сожаления или все же понимать ценность жизни? Это одно из самых сложных решений, да. Отказаться от какой-либо морали и просто делать свою работу или ограничить себя первый раз, заставив себя научиться прощать и отпускать? Добраться до Пацци, убить их всех было легко. Но гораздо сложнее было справиться с собственной яростью. Умение контролировать себя – пожалуй, первое самое жесткое и самое ограничивающее решение в жизни. Поддаться инстинктам и уподобиться животному, даже не пытаясь усмирить себя – либо же стать человеком, научиться вдумываться и нести ответственность за свои поступки. Каждый сам решает это для себя. В этом кроется парадокс. Чем ты свободнее, тем шире ты мыслишь. Тем больше ты видишь. И тем больше ты себя ограничиваешь.
С юными ассасинами случаются проблемы. Они воспринимают Кредо слишком буквально. Никто не видит, сколько всего кроется за этими простыми буквами – боль, серьезность, внимательность, ответственность. Ассасины наименее свободны из всех, живущих на планете, вседозволенность для них – иллюзия. Свобода – тоже. Знания приумножают печаль. И Яблоко Эдема изменяет сердце, давая познать мудрость и познать безумие и глупость. Но и это лишь томление духа. В такие моменты свободы вовсе нет.
Свобода и выбор это предопределенность – к тому, чтобы существовать в лабиринте. И семикратный опыт одиночества. И новые уши для новой музыки. И новые глаза – способные разглядеть наиотдаленнейшее. Новая совесть, чтобы расслышать истины, прежде безмолвствовавшие. И готовность вести свое дело в монументальном стиле – держать в узде энергию вдохновения… Почитать себя самого; любить себя самого; быть безусловно свободным в отношении себя самого.
И некая ирония кроется в том, что подобное осознание приходит почти всегда с легким опозданием. Иногда и вовсе не происходит. Даже чаще всего… И посреди бесконечности свободны обнаруживается тончайшая грань, плетеная филигрань неимоверной сложности, которую надо пересечь, не оступившись. С одной стороны – жестокость и своеволие, с другой – муки совести и боль. Как остаться человеком? Стараясь не испытывать некоторые тяжелые эмоции, не вспоминать о пережитом, часто можно вообще лишиться чувств. Эта грань еще тоньше. Не очерстветь – сложно. Но это важно, важнее всего.
Но это всё актуально сугубо для личных переживаний. Если стараться не вдумываться, не погружаться в себя – внешние причины покажутся куда более неистовыми. При должном умении видеть многие личные проблемы покажутся полной ерундой. Скольких сжег Торквемада? Сколько людей погибло, просто не согласившись с политикой Борджиа? Сколько умерло от голода и болезней? Все это подчас слишком много… И все же с этим надо бороться. Во имя свободы, во имя Братства. Возможно, во имя всего человечества, как сказала Богиня. И свобода сужается еще больше, до неуловимой толщины вектора, указывающего в определенную сторону. И не было шансов миновать этот путь. Но Масиаф на рассвете выглядел действительно впечатляюще.
Когда я был молод, у меня были свобода, время и любовь, которых я не видел, не знал и не чувствовал. Тридцать долгих лет прошло, прежде чем я постиг смысл этих слов. Копится ли усталость вместе со знаниями? Безусловно. Но, как бы то ни было, если бы была возможность все это повторить – оно того стоит…

– Нет, черт возьми, не то! – прорычал Эцио, скомкав очередной лист бумаги и выкинув его в сторону. Он подавил приступ болезненного кашля, потом расслабился и едва заметно усмехнулся, глядя на пламя свечи. Да. Всё же оно того стоило… 

7.Способности
● Прекрасный акробат и альпинист, отличающийся великолепной гибкостью и цепкостью. Постоянные тренировки и крайне активный образ жизни даровали Эцио ловкость, граничащую с нечеловеческой.
● Отлично владеет практически любыми видами и типами оружия, будь то кинжал, легкая рапира, двуручная секира или даже копье. Также умеет использовать в качестве оружия практически любой предмет, попадающийся под руку, будь то метла, лопата, кружка или даже сам атакующий недруг. Особое внимание уделяет тренировкам с традиционным одноручным мечом и специфичными ассасинскими скрытыми клинками, являющимися его излюбленным оружием. Убивает он жестоко, но быстро и эффективно. И к тому же может оглушить даже без оружия, используя лишь кулаки.
● Довольно бегло говорит на французском и латыни помимо родного итальянского. Также частично понимает греческий и знает пару слов на турецком.
● Получил отличное образование, в том числе экономическое, потому разбирается в нюансах функционирования городской инфраструктуры и знает, куда и когда выгодно вложить деньги. Потому в деньгах нуждается крайне редко.
● Обладает навыком Орлиного Зрения.
● При желании может быть крайне убедительным.
● В многочисленных походах и путешествиях был вынужден научиться элементарному умению чинить броню или одежду, а также готовить что-то относительно съедобное. Но не испытывает желания практиковать и совершенствовать эти навыки.

8.Связь
aep_aen_seidhe

9.Пробный пост

Сквозь мирное щебетание птиц в прекрасном саду пробивалась солдатская ругань. Сквозь аромат роз, обвивающих резные колонны и изящные кованные беседки – запах собачьего дерьма. Возможно, солдат потому и изрыгал громогласную брань, что случайно сапогом обнаружил в густой траве следы недавнего выгула хозяйских левреток. Эцио посмотрел вниз и прислушался к удаляющемуся голосу. Потом осторожно и почти беззвучно спрыгнул вниз, придержав ножны меча, дабы тот не звякнул. Трава упруго спружинила под ногами, потом ассасин стремительно бросился за высокую изгородь, дабы случайно не попасть на глаза охранникам поместья. И как раз заприметил открытое окно. Подобраться к нему сквозь кусты и розы труда не составило. Тихо фыркнув от смеси ароматов роз и собак, Эцио заглянул в окно и слегка улыбнулся, увидев Лукрецию. Это было везением… Еще большим везением стало отсутствие стражи в зале. Ассасин открыл окно чуть шире и, не скрываясь, запрыгнул в комнату. Подошвы его сапог ударились о полированный мраморный пол, Лукреция вздрогнула и резко обернулась. В ее глазах мгновенно сменили друг друга самые противоречивые эмоции – паника, страх, обреченность и даже намек на облегчение. Она горделиво выпрямилась, не замечая, что лихорадочно стискивает пальцы рук перед собой. Потом надменно усмехнулась.
– Значит ты пришел убить меня, ассасин?
Эцио медленно двинулся к ней, попутно изучая взглядом зал на случай срочного побега и ища глазами картины, столь нужные ему. А потом ответил, не скрывая легкой насмешки:
– Buongiorno, Лукреция. Или все-таки герцогиня?
Ассасин заметил, что на руках Лукреции побелели суставы, но сама она продолжала поддерживать маску независимости и спеси. И она ответила на усмешку.
– Титул я получила после замужества. Вряд ли он может кого-то обмануть.
Эцио фыркнул, оглядываясь по сторонам и оценивая помпезное убранство. Словно по контрасту, он вспомнил нищие районы Рима и худеньких детей, протягивающих дрожащие ладони в надежде хотя бы на крохотный кусок хлеба. Солнечные лучи окрашивались в невероятные оттенки, падая на полированный мрамор сквозь красочный витраж. Здесь каждая мелочь, каждый завиток резного мрамора, ворсинка на ковре, стоила больше, чем иная лачуга в трущобах... Эцио резко развернулся, заставив Лукрецию отпрянуть и сказал с отвращением:
– Свою жизнь можешь оставить себе. Я пришел за картинами.
– Решил обновить обстановку, да?
– Я хочу, чтобы ты вернула мне пять украденных картин Леонардо Да Винчи.
Лукреция рассмеялась, горько и словно болезненно. Она опустила руки, немного расслабившись, но Эцио не собирался верить этой гадюке. Чем она тише – тем она опаснее.
– Все не так просто. Родина, семья… Я ведь потеряла всё. – женщина взмахнула руками, не скрывая эмоций – растерянности, обиды, разочарования. Она вдруг показалась не просто прекрасной статуей, но действительно живой, – Думаешь, Ферраре любит меня? Нет. Я тут изгой. Чужестранка. Сирота. Твоих картин здесь нет, ассасин.
Эцио шагнул к женщине, попутно приподняв руку и чувствуя запястьем сопротивление пружины в механизме скрытого клинка, готового в любой миг откликнуться на неуловимое движение.
– Я тебе не верю.
В глазах Лукреции одновременно зажглись опасение и азарт. Эцио насторожился еще больше.
– Тебя это пугает, да? Потерять так много… – женщина немного неуверенно, но все же решительно протянула руку и коснулась груди Эцио, едва не отпрянувшего назад. – Быть может мы сумеем утешить друг друга?
Ассасин сощурился и улыбнулся, ощутив выгодный момент. Некоторые женщины так предсказуемы… Эцио вспомнил лицо ее брата, испещренные язвами Новой Болезни, а потом  улыбнулся, показав зубы в похотливой ухмылке. Он стянул капюшон с головы и ответил:
– Возможно, – он двинулся к Лукреции, положив ладони ей на талию и ощутив под кожей перчаток жесткий каркас корсета. Женшина рефлекторно прогнулась, подавшись ему навстречу. – Где картины?
Дыхание Лукреции немного сбилось. Эцио даже удивился, насколько быстро.
– Проданы Фраческо Полонна… А одна досталась моему любимому, Патрицио. Он живет недалеко от Ватикана. И одну я оставила себе.
Эцио чуть отстранился и дотронулся до ее щеки рукой в перчатке. Он заметил, что особенно сильно на Лукрецию воздействовали непрямые прикосновения. От касания она склонился голову набок, ассасин же провел пальцем вниз, по ее шее, опускаясь к ложбинке между грудей Лукреции. Потом он склонился к ее шее, коснувшись губами ее шеи и ощутив, как женщина вздрогнула под его руками. Ее кожа была удивительно чистой и бархатистой, а от ее волос пахло миндалем и чем-то еще, неуловимым, но почему-то крайне неприятным. Эцио не мог не признаться себе, что она действительно очень желанна. Он прошептал:
– Отдай ее мне.
Лукреция игриво оттолкнула ассасина, а потом крикнула:
– Стража!
Эцио едва не вздрогнул, отступив в сторону и стараясь не выдать резкое напряжение, попутно краем глаза оценив путь для отступления, намеченный ранее. Он уже собирался схватить Лукрецию и вновь использовать ее как заложницу – тем более стратегия уже была оправдана в деле. Но Лукреция лишь маняще улыбнулась, а потом властно приказала двум стражникам:
– Положите «Благовещение» да Винчи в телегу. И оставьте телегу за стенами.
Она взмахнула рукой и отослала стражников. Эцио расслабился – совсем немного, – а потом вновь притянул Лукрецию к себе, подталкивая ее к стене и тяжелой бархатной шторе.
– Molto bene. Теперь… закрой глаза.
Ассасин вновь склонился к Лукреции, безапелляционно скользя руками по ее телу. Женщина, невольно двигаясь в такт его движениям, хрипловато сказала:
– Скоро вернется муж со стражниками, так что поторапливайся… Давай.
Эцио сжал ее запястья, оттянув руки назад, к гардине и веревке, поддерживающей тяжелую ткань. Лукреция не сопротивлялась, прижимаясь к ассасину, буквально обтираясь о его броню и коленом скользя по его бедру, явно уже не в силах сдерживаться. С минуту в зале царила тишина, прерываемая лишь шорохом одежды и едва слышными вздохами. А потом Эцио отпустил руки Лукреции и с нескрываемой жалостью сказал:
– Прощу прощения, герцогиня.
Лукреция улыбнулась, не открывая глаз и прошептала:
– За что?
Эцио отступил назад и непроизвольным жестом оттряхнул броню, с легким отвращением и печалью сказав:
– Никто не избавит тебя от страданий, ты сама должна это сделать. – он развернулся и поспешно направился к двери в противоположном конце зала, успев увидеть, как в мутных от возбуждения глазах Лукреции появляется понимание. И не удержался от насмешки, добавив. – Передай от меня привет герцогу.
Женщина зарычала и рванулась к ассасину, но обнаружила, что ее руки крепко привязаны к гардине. Она взвизгнула, извиваясь и стараясь вырваться из пут, Эцио же решил не тратить время на самолюбование и припустил рысью, успев захлопнуть за собой дверь под вопли:
– Стража! Стража!!!
Бросившись бежать и ища путь для отступления, он кратко удивился Лукреции. Неужели она всерьез думала, что у любого человека мораль как у кошки? И что он всерьез желал бы ее? Много кого, но только не ее… Запрыгнув на стену и оставив позади сад, пахнущий розами и собачьим дерьмом, он вдруг увидел в нем параллель с Лукрецией – столь очаровательная визуально, но отдающая сомнительными ароматами при ближайшем знакомстве. Хотя, возможно, в каждом саду есть своя собака с недержанием. Или даже целая стая таковых…